兰州6岁女孩画33幅祝福画“装扮”老人病房(1)

Фёдор Сологуб

Фёдор Сологуб, 1909 год

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

百度 据法国3月中旬的西班牙巴伦西亚，迎来了一年一度的法雅节。

Фёдор Сологу?б (настоящее имя Фёдор Кузьми?ч Тете?рников, 1863 — 1927) — русский поэт, писатель, драматург и публицист. Один из виднейших представителей символизма и декадентской эстетики fin de siècle, охватившей всю Европу.

Цитаты из рассказов и сказок

Ванда надписывала конверт. Вдруг ей стало неловко и жутко. Она подняла голову, — все подруги смотрели на нее с тупым, странным любопытством. По их лицам было видно, что есть еще кто-то в комнате. Ванде сделалось холодно и страшно. С томительной дрожью обернулась она, забывая даже прикрыть конверт. За ее спиной стояла Анна Григорьевна и смотрела на ее тетради, из-под которых виднелось письмо. Глаза ее злобно сверкали, и клыки страшно желтели во рту под губой, вздрагивавшей от ярости. Ванда сидела у окна и печально глядела на улицу. Улица была мертва, дома стояли в саванах из снега. Там, где на снег падали лучи заката, он блестел пышно и жестоко, как серебряная парча нарядного гроба. Ванда была больна, и ее не пускали в гимназию. Исхудалые щеки ее рдели пышным неподвижным румянцем. Беспокойство и страх томили ее, робкое бессилие сковывало ее волю. Она привыкла к мучительной работе червяка, и ей было все равно, молчит ли он или грызет ее сердце. Но ей казалось, что кто-то стоит за ней, и она не смела оглянуться. Пугливыми глазами глядела она на улицу. Но улица была мертва в своем пышном глазете. А в комнате, казалось ей, было душно и мглисто пахло ладаном.

— из рассказа ?Червяк?, 1896

Утро. Мама дома одна. Погруженная в бессвязные, тоскливые думы, она ходит из комнаты в комнату. На белой двери обрисовалась ее тень, смутная в рассеянных лучах затуманенного солнца. Мама остановилась у двери и подняла руку широким, странным движением. Тень на двери заколебалась и зашептала о чем-то знакомом и грустном. Странная отрада разлилась в душе Евгении Степановны, и она двигала обеими руками, стоя перед дверью, улыбалась дикой улыбкой и следила мелькание тени. Послышались Прасковьины шаги, и Евгения Степановна вспомнила, что она делает нелепое. Опять ей страшно и тоскливо. ?Надо переменить место, — думает она. — Уехать куда-нибудь подальше, где будет новое?. ?Бежать отсюда, бежать!? И вдруг вспоминаются ей Володины слова: — И там будет стена. Везде стена. ?Некуда бежать!? И в отчаянии она ломает бледные, прекрасные руки.

— из рассказа ?Тени?, 1896

И засмотрелся Саша на воду, и думал: ?Если упасть? утонуть? Страшно ли будет тонуть?? Вода тянула его к себе влажным и пустым запахом. Нисколько не было страшно, и равнодушно думал Саша о возможной смерти. Все равно уже не стало своей воли, и он пойдет куда устремит его первое впечатление. Он неподвижно смотрел перед собою. Лепестинья подошла сзади. Она глядела на него суровыми глазами. Тихо и сурово сказала она, качая дряхлою головою: — Что смотришь? Куда смотришь? Опять к ей засматриваешь? И она пошла мимо, уже не глядела на Сашу, и не жалела его, и не звала. Безучастная и суровая, проходила она мимо. Легкий холод обвеял Сашу. Весь дрожа, томимый таинственным страхом, он встал и пошел за Лепестиньей, — к жизни земной пошел он, в путь истомный и смертный.

— из рассказа ?Земле земное?, 1904

Сам заблеял, таково жалобно, словно баранчик, — сам засмеялся, и сестренку насмешил. И взяла его Аниска за плечи, опрокинула на спину, повалила на землю, — все блеял Сенька. Полоснула Аниска ножом по Сенькину горлу. Затрепыхался Сенька, захрипел. Кровь, — широкая, красная, — хлынула на его белую рубашонку и на Анискины руки. Кровь была теплая да липкая, Сенька затих. — Баранчик, баранчик! — закричала Аниска, и засмеялась. А самой с чего-то холодно стало. — Ну, вставай, что ли, Сенька! — закричала она, — будет. Не хотел Сенька вставать, и кровь уже не текла, и слиплись Анискины руки. Сенька лежал, скорчившись, и все молчал, — страшно стало Аниске, побежала она от Сеньки. Шмыгнула в избу, от матери прячется, полезла в печку, — а сердце-то у нее в груди тяжелое. Забралась Аниска в печку на дрова, сидит, молчит, вся дрожит. Страх на нее напал и тоска, и не поймет Аниска, что такое сталось. Начала мать затоплять печку, — ничего не слышит Аниска, сидит, не подает голосу. Тяжко да быстро бьется маленькое сердце, ничего не видит Аниска тоскливыми глазами. Дрова плохо разгорались, пошел дым, наполнил всю печку, задушил Аниску.

— из рассказа ?Баранчик?, 1904

	— Разве можно любить людей? — спросила Елена. — Почему же нельзя? — изумленно переспросил он. — Они сами себя не любят, — холодно говорила Елена, — да и не за что. Они не понимают того, что одно достойно любви, — не понимают красоты. О красоте у них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой земли. Не хочется жить здесь.
	— из рассказа ?Красота?, 1904

― Она придет. Он ждал. Все темнее становилось. Томила тоска. Мысли были неясны и спутаны. Голова кружилась. По телу пробегал озноб и жар. Думал: ?Что она делает? Купила еды, пришла домой, голодных своих смертенышей кормит. Так и назвала их, ― смертеныши. Сколько их? Какие они? Такие же тихонькие, как и она, моя милая смерть? Исхудалые от недоедания, беленькие, боязливые. И некрасивые, и с такими же внимательными глазами, такие же милые, как она, моя милая, моя белая смерть. ?Кормит своих смертенышей. Потом спать уложит. Потом сюда придет. Зачем?? И вдруг любопытство зажглось в нем. Придет, конечно.

— из рассказа ?Смерть по объявлению?, 1908

— Отчего вы к нам никогда не зайдете?— небрежно и сухо спросил он Игумнова, глядя куда-то в сторону. — Все собираюсь, непременно зайду,— отвечал Игумнов дрожащим голосом,— сегодня можно? Уютная столовая Курковых представилась ему, гостеприимная хозяйка, самовар на столе, заставленном закусками. — Сегодня?— сказал Курков тем же сухим небрежным голосом.— Нет, сегодня нас дома не будет. На днях как-нибудь, милости просим. Однако мне в этот переулок. До свидания! И он поспешно стал переходить через деревянную настилку набережной. Игумнов смотрел за ним улыбаясь. Медленные, несвязные мысли ползли в его голове. Когда Курков скрылся в переулке, Игумнов опять приблизился к гранитной ограде и, содрогаясь от холодного ужаса, мешкотно и неловко стал перелезать через нее. Никого не было вблизи.

— из рассказа ?Улыбка?, 1909

Кто же это? Неужели чужая? Иринушка, это ты? Тихо отвечает она, прильнувшая к его груди, отдавшаяся его объятьям: — Это — я. Разве ты не узнал меня, приходящую тайно в полуночи? Ты зовешь меня второю женою, ты любишь меня, не зная, кто я, ты называешь меня, как называли меня дома, бедным, чужим именем, Наташею. Но узнай, узнай в эту святую ночь, что я — я, что я — твоя, что я — та, которую ты не забыл, которую ты зовешь, Ирина твоя, вечная твоя спутница, вечно с тобою. Похоронил ты бедное тело маленькой твоей Иринушки, но любовь ее сильнее смерти, и душа ее жаждет счастья, и жизни хочет, и расторгает оковы тления, и во мне живет. Узнай меня, целуй меня, люби меня. Радостно обнял Николай Алексеевич свою вторую жену, и смотрел в ее глаза, и узнавал в них Иринушкин привет, — и лобзал ее губы, и узнавал в них ласку, негу и зной Иринушкиных уст, жаждущих счастья, жизни и любви. Николай Алексеевич повторял, плача от счастья, сладчайшего всех земных утех: — Милая, ты помнишь? Ты не забудешь, милая? А она ему отвечала: — Коля, милый, у тебя совсем расстроены нервы. Я же тебе говорила, что не надо так много работать. Прими брому.

— из рассказа ?Помнишь, не забудешь?, 1912

Подобно тому, как в природе кое-где встречаются места безнадежно унылые, как иногда восходят на земных просторах растения безуханные, не радующие глаз, ― так и среди людских существований бывают такие, которые как бы заранее обречены кем-то недобрым и враждебным человеку на тоску и на печаль бытия. Будет ли виною тому какой-нибудь телесный недостаток, иногда совершенно незаметный для света, да зачастую забываемый и самим обладателем этого недостатка, плохое зрение, слабые легкие, маленькая неправильность в строении какого-нибудь органа, или что-нибудь иное, ― или слишком нежная, слишком восприимчивая ко всем впечатлениям душа с самого начала своего сознательного бытия поражена была почти смертельно какими-нибудь безобразными, грубыми выходками жизни, ― как бы то ни было, вся жизнь таких людей является сплошною цепью томлений, иногда с трудом скрываемых. Кто из людей, знающих свет, не встречал таких людей, и кто не удивлялся их странной, капризной неуравновешенности! Такою обреченною всегда томиться душою обладал некий петербуржец, Алексей Григорьевич Курганов.

— из рассказа ?Звериный быт?, 1912

В ту же ночь молодой солдат, убивший Мафальду, вошел в ее дом. Как случилось, что его никто не заметил и не остановил, не знаю. Он приблизился к телу Мафальды, лежащему на кровати, – еще не был сделан гроб для покойницы, – и лег рядом с нею под ее покрывалом. И, мертвая, разомкнула для него Мафальда свои холодные руки и обняла его крепко, и до утра отвечала его поцелуям поцелуями холодными и отрадными, как утешающая смерть, и отвечала его ласкам ласками темными и глубокими, как смерть, как вечная узорешительница смерть. Когда взошло солнце и знойными лучами пронизало сумрак тихого покоя, в этот страшный и томный, в этот рассветный час в объятиях обнаженной и мертвой Мафальды, царицы поцелуев, под ее красным покрывалом умер молодой воин. Разъединяя свои объятия, в последний раз улыбнулась ему прекрасная Мафальда.

— ?Царица поцелуев? (сказка для взрослых), 1912

Пожрал друга своего царь Метейя, обратившийся в зверя. Вельможи и старейшины радовались и славили царя Метейю. Говорили они, упоенные злобною радостью: — Дивное чудо сотворили великие боги в знак милости к нашей стране. Возлюбленному царю нашему Метейе дали они грозный облик зверя, чтобы его страшные когти и могучие челюсти сокрушали кости его врагов, как хрупкий, хрустящий тростник. И водили зверя по улицам на страх трепещущим врагам. Блистающею диадемою увенчана была голова зверя, алмазное ожерелье висело на его шее, яркие яхонты и блистающие изумруды сверкали в рыжей звериной шерсти. Благоуханными цветами нагие девы осыпали путь зверя, — и облит был жаркою кровью его страшный след. Народ повергался ниц перед высоким зверем, и зверь выбирал себе добычу среди покорно склоненных и нежные пожирал тела юношей и дев.

— ?Страна, где воцарился зверь? (сказка для взрослых), 1912

Омраченные и стыдящиеся, вышли Эдвига и Адельстан от графа, но радость любви все же ликовала в их сердцах. Сначала оба они были счастливы. Но скоро и Эдвигу и Адельстана утомили ласки по чужой воле, ибо любви ненавистно всякое принуждение, — и утомили даже до взаимной ненависти. И оба они стали помышлять о том, как бы избавиться им от сладких, но тягостных оков любви, повелеваемой господином. ?Убью графиню!? — думал Адельстан. ?Убью пажа!? — думала Эдвига. И однажды, когда она одевалась, а он по её зову подошел к ней и склонился к её ногам, чтобы обуть ее, она вонзила ему в сердце узкий и острый кинжал. Адельстан упал, захрипел, и тут же умер. Тело его вынесли, по графскому повелению повесили голое во рву замка, и рядом с ним повесили собаку, чтобы думали вассалы, что смертно наказан паж Адельстан за некий дерзновенный поступок. Графиня же понесла. И скоро родила сына, наследника славного и могущественного графского рода.

— ?Милый паж? (сказка для взрослых), 1912

Нет ничего странного в том, что молодой чиновник Леонтий Васильевич Ельницкий влюбился в молодую мещанскую девушку Зою Ильину. Она же была девица образованная и благовоспитанная, кончила гимназию, знала английский язык, читала книги, и давала уроки. И, кроме того, была очаровательна. По крайней мере, для Ельницкого. Он охотно посещал ее, и скоро привык к тому, что вначале тягостно действовало на его нервы. Скоро он даже утешился соображением, что как никак, а все же Гавриил Кириллович Ильин, Зоин отец, был первым в этом городе мастером своего дела. Гавриил Кириллович говорил: ― Дело мое не какое-нибудь эфемерное. Это вам не поэзия с географией. Без моего товара и один человек не обойдется. И притом же дело мое совершенно ― чистое. Гроб не пахнет, и воздух от него в квартире крепкий и здоровый. Зоя часто сидела в складочной комнате, где хранились заготовленные на всякий случай гробы. Одетая пестро и нарядно, ― у отца много оставалось атласа, парчи и глазета, ― и даже со вкусом, Зоя часто звала туда и своего друга.

— ?Сказка гробовщиковой дочери? (рассказ), 1918

Цитаты из романов

Угасло ли это низменное влечение теперь, он еще не знал, но уже уверен был в его незаконной природе. Заманчиво было бы бросить Клавдии год, два жгучих наслаждений, под которыми кипела бы иная, разбитая... ее любовь. А потом — угар, отчаяние, смерть... Так представлялось ему будущее, если бы он сошелся с Клавдиею... Чувствовалось ему, что невозможна была бы мирная жизнь его с нею, — слишком одинаковым злобным раздражением отравлены были бы оба, — и, может быть, оба одинаково трудно любили тех, от кого их отделяло так многое... Но отчего же все-таки он, усталый от жизни, не взял этого короткого и жгучего полусчастья, полубреда? Что из того, что за ним смерть? Ведь и раньше знал он, что идет к мучительным безднам, где должен погибнуть! Что отвращало его от этой бездны? Бессилие? Надежда?

— из романа ?Тяжёлые сны?, 1883-1895

Так разговаривал Тишков всегда, если речь шла не о деле его собственном. Он бы смертельно надоел всем, но к нему привыкли и уже не замечали его бойко произносимых скороговорок; только на свежего человека иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не мог не схватывать чужих слов для рифмачества и действовал с неуклонностью хитро придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные, отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире и не слышит ничего, кроме звенящих мертво слов.

— из романа ?Мелкий бес?, 1883-1895

В дни оскудения затейливые постройки в имении не ремонтировались, скот убывал, хлеб сбывали спешно и дешево, лес за бесценок продавался на сруб, рабочие не могли добиться уплаты зажитых денег. Зато в веселые дни, после смерти какого-нибудь родственника, в имении все оживало. Являлись артели плотников, каменщиков, кровельщиков, маляров. Энергично и быстро осуществлялись фантастические затеи. Деньги тратились щедро, без расчета.

— из романа-трилогии ?Творимая легенда?, 1907-1914

Цитаты из публицистики

Одно из привычных наших чувств ― зависть. Очень нехорошее это чувство. Мелкое, негодное чувство, недостойное человека со сколько-нибудь развитым самолюбием. Оно предполагает большую слабость: завидуем другому, у кого есть то, чего у нас нет и чего мы не надеемся получить. Бессильны получить. Потому и завидуем. И напрасно подчас завидуем. По пословице: ?В чужих руках ломоть больше кажется?. А поглядишь, и ломоть вовсе не так уж велик, да и нам никто не мешает обзавестись таким же, а то и побольше. ?У сусiда хата бiла, у сусiда жинка мила?, поёт унылый хохол и жалуется, что ?нема хатки, нема жинки?. Так. Что ж, завести бы свою ?жинку?, выбелить бы свою ?хатку?. Да уж где нам. Сиротинки мы, всеми обиженные. Вот у наших соседей всё есть, и всё хорошо. Кто-то наделил их всеми благами, а нас этими благами обделил, ― кто? Долго, мучительно и бессильно завидовали мы Западной Европе, её широкому просвещению, её гордым правам. Теперь завидуем столь же мучительно, ― и неужели столь же бессильно? ― японцам: их скороспелой, но очевидной культурности, их подготовленности, их флоту… их гейшам, может быть. У них школы, у них поголовная грамотность, у них бинокли, у них на солдатах одежда с иголочки. Завидно. Да кто же мешает нам самим завести всё такое и даже лучшее. Чиновник, что ли? Да чиновник-то откуда же взялся? Не уроженцами же луны комплектуются кадры нашего многочисленного чиновничества.

— из статьи ?Зависть?, 1907

Цитаты в поэзии

	Покрыла зелень ряски Дремотный, старый пруд, — Я жду, что оживут Осмеянные сказки: Русалка приплывёт, Подымется, нагая, Из сонных тёмных вод И запоёт, играя Зелёною косой...
	— ?Покрыла зелень ряски…?, 1895

	Недотыкомку серую Хоть со мной умертви ты, ехидную, Чтоб она хоть в тоску панихидную Не ругалась над прахом моим.
	— ?Недотыкомка серая?, 1899

	Лила, лила, лила, качала Два тельно-алые стекла. Белей лилей, алее лала Бела была ты и ала. И в звонах ласково-кристальных Отраву сладкую тая, Была милее дев лобзальных Ты, смерть отрадная моя!
	— ?Любовью лёгкою играя...?, 1901

	Не надо долгого веселья, Лишь забавляющего лень. Пусть размышлений строгих тень Перемежает нам веселья.
	— ?Не надо долгого веселья…?, 1913

	Утонул я в горной речке, Захлебнулся мутною водой, Захлестнулся жаркою рудой. Утонул я в горной речке, Над которою овечки Резво щиплют вереск молодой. Утонул я в горной речке, Захлебнулся мутною водой.
	— ?Утонул я в горной речке...?, 1913

	Прежде чем весна откроет Ложе влажное долин, ― Будет нашими войсками Взят заносчивый Берлин. Вот тогда пускай Вильгельма, Крепко севши в мокроступ, И узнает, вредный шельма, Что такое Сологуб!..
	— Е.Венский, Ф.Сологуб ?из книги ?Жарь, Кузьмич! Слопают!?, 1916

Цитаты о Сологубе

Другое дело, конечно, если никакого Передонова не существует в действительности, если все это измышления талантливого беллетриста, если, попросту говоря, Передонов создан Сологубом. Не стоит к такому создателю Передонова обращаться с вопросами: ?Как смел?..? и ?Отвечаешь ли ты за него?..? Ясно, что Сологуб вывел его помимо желания, не знает его и нисколько за него не отвечает. Чувство неответственности за своего героя очень ярко в романе Сологуба. Он не любит его, и это еще раз подтверждает, что он не родил его, а только нашел и показывает. Покажу, а там хоть пропади. Покажу, а сам смотреть не желаю, очень мне нужно!.

— Зинаида Гиппиус, ?Слезинка Передонова?, 1908

	Фельетон Сологуба: ?Преображение жизни?. Надо преображать жизнь, и делать это должны поэты. А так как Сологуб тоже причисляет себя к поэтам, то и он преображает, пиша. А писал он всегда о гнусностях, о гадких мальчиках, о вожделении к ним. Ах, сукины дети, преобразители.
	— Иван Бунин, ?Устами Буниных? , 2 апреля 1912 года

	Федор Сологуб никогда не скрывал непримиримого противоречия между идеологией символистов, которую он полуисповедовал, и своей собственной ― солипсической.
	— Сергей Городецкий, ?Некоторые течения в современной русской поэзии?, 1913

Сологуб женился на молодой писательнице и переводчице А.Н.Чеботаревской. Порывистая, впечатлительная, она окружила его атмосферой самого ревнивого поклонения. Слава Сологуба возрастала, никто не думал ее оспаривать, только любящей жене все казалось, что к нему несправедливы, что у него там или здесь ― враги. Сам Сологуб остался верен себе. Так же он замкнут в кольце холодка ― ?не подступиться?. Так же, если не больше, спокоен, непроницаем, злоостроумен. Если бы нужно было одним словом определить узел его существа, первый и главный, то это можно бы сделать даже одной буквой: Я. В самом глубоком смысле, конечно: в смысле понятия личности. Не знаю человека с более острым, подземным, всесторонним ощущением единства человеческой личности. Каждая строка его стихов, его лирика, его нежность и горечь насмешки, его сказка, вплетенная в обыденность, его лучшие рассказы (и лучший из лучших, Иринушка. ?Помнишь, не забудешь??) ― все это о том же, о неумирающей памяти, о неумирающей единой любви единого Я. Весь он в этом божественном узле… или в этой одной, воистину божественной, точке. Да и теперь, в наши неслыханные дни, не то же ли звучит в его отрывочно долетающих к нам строках? То же, и только еще новая какая-то нота, мудрая и сильная.

— Зинаида Гиппиус, ?Отрывочное?, 1924

	Сологуб? Не сяду в сани при луне, — И никуда я не поеду! Сологуб с его великолепным презрением? Русский стремление к прижизненной славе считает либо презренным, либо смешным. Славолюбие: себялюбие. Славу русский поэт искони предоставляет военным и этой славе преклоняется.
	— Марина Цветаева, ?Герой труда? (Записи о Валерии Брюсове), 1925

Весной 1921 года Луначарский подал в Политбюро заявление о необходимости выпустить за границу больных Сологуба и Блока. Политбюро почему-то решило Сологуба выпустить, а Блока ― задержать. Узнав об этом, Луначарский написал в Политбюро истерическое письмо, в котором, хлопоча о Блоке, погубил Сологуба. Содержание письма было приблизительно таково: ?Товарищи! Что вы делаете? Я просил за Блока и Сологуба, а вы выпускаете одного Сологуба, задерживая Блока, который ― поэт революции, наша гордость, и о котором даже была статья в Times'е! А что такое Сологуб? Это наш враг, ненавистник пролетариата, автор контрреволюционного памфлета ?Китайская республика равных?… Дальше следовали инсинуации, которых я не хочу повторять. Зачем нужно было, обеляя Блока, чернить Сологуба ― тайна Луначарского.

— Владислав Ходасевич, Зинаида Гиппиус, ?Живые лица?, 1925

Дух отлетел от него. И только в стихах своих был он прежним, одиноким, усталым, боялся жизни, ?бабищи румяной и дебелой?, и любил ту, чье имя писал с большой буквы ― Смерть. ― Смертерадостный, ― называли его. ― Рыцарь Смерти, ― называла я. Но и в стихах своих принялся он фокусничать, играть пустяками. Белей лилей, алее лала Была бела ты и ала. Я ему говорила, что это похоже на скороговорку: ?Сшит колпак, да не по-колпаковски?, и заставляла одного косноязычного поэта, не выговаривавшего букву ?л?, декламировать эти стихи. У него выходило: У него выходило: Бевей вивей, авее вава Быва бева ты и ава. А о Смерти еще находил прежние слова и говорил о ней нежно. Она приходила и просила под окном, чтобы брат ее Сон открыл ей двери. Она устала. ?Я косила целый день…? Она хотела накормить голодных своих смертенышей… Настоящая фамилия Сологуба была Тетерников, но, как мне рассказывали, в редакции, куда он отнес первые свои произведения, посоветовали ему придумать псевдоним. ― Неудобно музе увенчать лаврами голову Тетерникова. Кто-то вступился, сказал, что знал почтенного полковника с такой фамилией и тот ничуть не огорчался. ― А почем вы знаете? Может быть, и полковнику приятнее было бы более поэтическое имя, только вот в армии нельзя служить под псевдонимом. И тут же придумали Тетерникову псевдоним ― Федор Сологуб. С одним ?л?, чтобы не путали с автором ?Тарантаса?. И мы знаем, что муза этот псевдоним почтила своим вниманием. Венец славы своей нес Сологуб спокойно и как бы презрительно.

— Надежда Тэффи, ?Моя летопись?, 1929

В середине сентября 1921 года болезнь Анастасии Николаевны обострилась. 23 сентября, воспользовавшись недосмотром служанки и тем, что Фёдор Кузьмич вышел в аптеку за бромом, Анастасия Николаевна убежала из дому и бросилась с дамбы Тучкова моста в реку Ждановку. Тело ее осенью не было найдено. Весною Федор Кузьмич, как всегда, грустный и задумчивый, зашел к одной моей знакомой и очень удивил ее, сказав, что хотел бы получить кольцо, которое носила покойница. Второго мая 1922 года одна из последних льдин вынесла тело Анастасии Николаевны на берег Петровского острова. Федору Кузьмину довелось проститься со своей умершей подругой, и он надел на палец желанное ему кольцо.

— Георгий Чулков, ?Годы странствий?, 1930

?Кирпич в сюртуке?, ― словцо Розанова о Сологубе. По внешности, действительно, не человек ― камень. Движения медленные, натянуто-угловатые. Лысый, огромный череп, маленькие, ледяные, сверлящие глазки. Лицо бледное, неподвижное, гладко выбритое. И даже большая бородавка на этом лице ― каменная. И голос такой же: Лила?, лила?, лила?, качала, Два тельно-алые стекла. Белей лилей, алее ла?ла Была бела? ты и ала?… ― читает Сологуб, и кажется, что это не человек читает, а молоток о стену выстукивает эти ровные, мерные, ничего не значащие слова.

— Георгий Иванов, ?Петербургские зимы?, 1952

?А Северянина мы всерьез не принимали. Его сделал Фёдор Сологуб. Есть ведь такое эстетство — наслаждаться плохими стихами. Сологуб взял все эти его брошюрки, их было под тридцать, и прочитал от первой до последней. Отобрал из них, что получше, добавил последние его стихи, и получился ?Громокипящий кубок?. А в следующие свои сборники Северянин стал брать все, что Сологуб забраковал, и понятно, что они получались один другого хуже?.

— Михаил Гаспаров, ?Записи и выписки?, 2001

?Посреди живых людей встречаются порою трупы, бесполезные и никому не нужные… Не всякий труп зарывается в землю, не всякая падаль выбрасывается… Оглядываясь на прошлое, они плачут о нем, бессильно брюзжат на настоящее, ненавидят будущее, где им уже нет места…? Эти жесткие слова не могут не вызывать внутреннего содрогания. Если это и правда, то какая-то слишком жуткая для нормальной человеческой души. Почти невыносимая. Оглянуться хочется: да где же эти ?трупы? ― среди живых, кто из них ― ?мертвецы??.. А если я скажу, что автора этих слов и самого звали ?живым трупом?, закрытым, темным, таинственным человеком ― ?мелким бесом? русской литературы, даже русским маркизом де Садом, то тревожное впечатление от этих слов лишь усилится. Хотя многотомное собрание сочинений его, переизданное только что, ― вот оно! ― стоит на полках… Я говорю о Федоре Сологубе. Не просто декаденте ― ортодоксе декаданса. Классике упадка и вырождения. Отчаяние, душевная усталость, отвращение к жизни, бегство от нее и тем самым приятие всего низменного в мире ― вот что проповедовал Сологуб.

— Вячеслав Недошивин, ?Прогулки по Серебряному веку?, 2012

См. также

• Символизм
• Акмеизм
• Николай Гумилёв
• Анна Ахматова
• Георгий Иванов